Гимназия

Путь, приведший ни к чему

Кажется, в тот день Корень был более прочих уверен, что Шестой вернётся или его найдут в первые часы. Всё-таки, этим занялись все Гимназисты, а не только Папаша с Первым. В полумраке коридоров Подземья, Сохатый мог разгуливать без очков или повязки, лишь изредка прибегая к ним, когда в очередном "биоме", будто по волшебству появлялось подобие солнечного освещения. Скорее, всего это и было волшебство, всё-таки, они в магическом мире живут, ничего удивительного. В памяти даже не запечатлелись подробности многочисленных комнат этого места, за исключением Ледяной пещеры, в прочем, и она не сильно впечатлила Четвёртого, холод был по душе брату. Разве что там рости некоторые растения, невосприимчивые к экстремально низким температурам, и вот их то Длинный себе и забрал, добавив образцы к своему мини-саду, к уходу за которым теперь приходилось привлекать Лунатика, единственная задача которого состояла в том, что он должен был иногда обдавать растения своим элементом, дабы нелюбящие тепла ростки не погибли от неподходящих им условий. В прочем, сейчас речь даже не о Подземье и его удивительных особенностей. Шестой. Этот вечно громкий и агрессивный кусочек ярости, способный вывести на скандал, ну или хотя бы какие-то сильные эмоции почти каждого в Гимназии, бесследно пропал. Его не было нигде, никаких отчётливых следов и зацепок, помимо спалённого монстра, но этого было слишком мало. По началу, Сохатый упёрто делал вид, что ему совершенно всё равно, без Демона живётся даже проще. Но время шло и даже у шута стали мелькать оттенки обеспокоенности и чего-то похоже на грусть, когда речь заходила о Бродяге. Брюнет же тоже был его братом, частью семьи, которая будто начала трещать по швам с момента побега всего одного её члена. И это беспокоило ещё тогда русого юношу, заставляя его в тайне от всех ходить в Подземье, совершенно не с целью познакомиться с ним или помочь Девятому в изучении артефактов, а ещё раз попытаться найти малейшие намёки на то, что где-то рядом мог быть раздражающий, доводящий своим характером до бешенства, но всё ещё любимый брат.

— Меж небом и землёй я один достойный

Не желая признавать своих переживаний, волнения и того факта, что он может искренней по кому-то скучать, Сохатый всё чаще погружался "в себя", свой маленький увлекательный мир, даже если это не было нужно, даже если это не приводило к освоению новых граней силы его артефакта. Здесь, в этой бесконечной Библиотеке, на полигоне, что располагался внутри его разума, он мог быть таким, каким только хотел. Сильным. Нет... Всемогущим. Артефакт показывал ему, чего можно было достичь, пользуйся Четвёртый всеми его возможностями. Если бы он действительно выжимал из него максимум. И это поражало и волновало юного волшебника. Но главное, это отвлекало его от всех посторонних мыслей, даровало чувство покоя, вседозволенности и безмятежности, к которому так стремился музыкант. И так, каждый день погружаясь в себя, отдаляясь от реального мира, Корень терял связь с реальностью всё сильнее, периодически начиная путать свой, внутренний мир, и тот, в котором ему приходилось поневоле жить. Волшебник даже смог воссоздать обстановку Гимназии "в себе", все реальные близкие ему люди нашли воплощение в его личной Вселенной Безумия, хотя центральным и самым часто появляющимся лицом там всё ещё был Девятый. Узорчатые, яркие, необычного "звездного" цвета глаза светились всё сильнее, волосы постепенно меняли свой цвет на белый, менялся и характер Длинного. Не кардинально, но всё имеет своё начало. Ранее проводящий всё своё свободное и не очень время с Луном, сейчас Корень мог часами ходить по потолку поместья, как бы в прострации, пока взгляд его голубых сияющих глаз был будто затуманен дымкой, в полнейшем одиночестве, не нуждаясь в компании. Всё чаще в речи Дуба проскакивало, что всё, что есть вокруг, не реально, выдумано и создано им, а сам он может делать, что его душе вздумается, больше, скорее, из-за создавшейся путаницы, а не возросшего самомнения. Лишь боль или "непослушное" поведение окружающих давало понимание, где он находится в данный момент. Но даже так, на привычных вылазках для борьбы с "преступностью", во время "супергеройских подвигов" можно было наблюдать прогрессирующую жестокость к противникам, если такие имелись, и небрежность по отношению к тем, ради кого всё это делалось. В спасении слабых, хрупких людишек Корень будто вовсе не видел смысла, ну или, как минимум, считал это пустой тратой времени. "Людские жизни и тела столь не приспособлены к жизни". И, честности ради, Номер Четыре даже не замечал или не хотел замечать, что что-то в нём бесповоротно начало меняться далеко не в лучшую сторону. И то ли ещё будет... Но были и положительные стороны.

Беспокойный стук беспечного сердца

Не понятно, что именно на это повлияло на это, появившееся зрение, пусть и всё ещё не окончательно здоровое, отсутствие которого ранее мешало на созерцать всю окружающую действительность, или это был такой возраст, в котором пора бы уже начать чувствовать что-то больше, чем дружеское отношение, а может, это просто работа в Союза, с множеством людей, позволила познакомиться с чем-то подобным лицом к лицу, но, так или иначе, факт был в том, что Корень, при всём своём пофигизме и отрицании чувств, испытал нечто, что можно было бы описать как лёгкую влюблённость. Блуждающий взгляд Сохатого цеплялся за изгибы тела и черты лиц встречных девушек, оценивающе подмечал какие-то детали их внешности, не забывая, конечно, и про характер, хотя, в условиях, когда познакомиться поближе не удавалось, Четвёртый обходился одним только видом, но и симпатии подобные пропадали быстро, не вызывая должного отклика. То ли дело, как не странно, Гимназистки. Да, они что-то где-то как-то сёстры, но ныне беловолосый юноша постепенно начинал привыкать к мысли, с откровением Гольца которая лишь окрепла в нём, что родство их не связывает, а значит и запретов нет. И если Мак была слишком стервозна и холодна с Сохатым, а Вторая слишком походила на домашнего питомца и с Четвёртым почти не контактировала, то вот Восьмая... Тихая, скромная, и от того лишь более милая. По-своему красивая в своей бледности и манере одеваться, как классическая ведьмочка из книжек. Дуб всё чаще замечал её взгляды на себе, выпущенные украдкой, что вызывало на лице его неподдельную улыбку и подобие смущения. Всё чаще её приглашения помочь с алхимическим экспериментом вызывало в Корне смутное чувство трепета, а проведённое вместе время затягивалось непривычно долго. Всё больше ему нравилось произносить её имя, а не прозвище, а при погружении "в себя" она появлялась едва ли реже привычного Лунатика. — Ты самое чудесное, что я мог придумать, Ань, — выдал в один из дней Владимир, когда проходил по коридору мимо Крысы, взяв её руку и приложив к своей щеке, позабыв о том, что в данный момент находится в реальности, а не в "измерении" артефакта. Когда же осознание происходящего дошло до него, то уже было поздно отступать и Длинный, конечно, всё перевёл в шутку, как то всегда умел. Тексты песен панк-рокера уходили в лирику, а чувство, возникшее, когда рука Восьмой лежала на щеке, выросли в полноценную песню.